May 2nd, 2012 , 11:23 am

Лет десять тому назад попался мне рассказ, который запал в душу у о новом русском, который решил стать новым барином .
Наконец то я нашел этот рассказ и эту книгу. Написал её Владимир Тучков, а называется она "Смерть приходит по Интернету " (в первом издании "Русская книга людей").

Рассказ, про который я говорю, называется "Степной барин". Главный герой, начитавшись русской классики, решил поиграть в барина. Купил землицы, перво-наперво построил барский дом с флигелями для челяди, близ болотца возвел двадцать пять ветхих изб со щелями и слюдяными оконцами. А затем нанял мужиков по контракту и измывался над ними невозбранно. Но удивительно что они осталились у него и на следующий год. Ибо хоть и чудил барин, но справедлив был. А вне поместья жить уже не могли: законы внешнего мира им уже казались дикими и бесчеловечными.

Я вот думаю, не в этом ли "особый путь" России по версии охранителей, которые видят особую духовность и "справедливость" в "Русской цивилизации"?

И еще: когда Тучков писал свою книгу, еще не было новых крепостных - рабочих нанятых на окраинах бывшей Российской империи, и имеющие даже, наверное,меньше прав, чем крепостные в ту пору. Совсем недавно, практически в одни сутки случилось две трагедии: разбился самолет с новыми барами (работники нефтегазового комплекса летели на конференцию) и сгорели в пожаре на рынке новые крепостные . И там и там погибло примерно 15 человек. В память первых премьер почтил вставанием, на месте трагедии был объявлен траур. Про вторых никто не вспомнил, как не поминали тех, кто подох на рытье барского пруда, на строительстве новой столицы, а то и просто запоротые на конюшне.

СТЕПНОЙ БАРИН

Дмитрий был продуктом великой русской литературы. Именно она воспитывала его в детстве и отрочестве и вела по жизни в зрелые годы. Однако его характер сложился не как сумма духовных предписаний, которыми насыщен отечественный роман XIX века, а как противодействие им. Писатели старались разбудить в читателе, за которого они несли моральную ответственность, такие качества, как совестливость, примат чувства над рассудком, доброту, милость к падшим, презрение к богатству и отвращение к властолюбию, честность, духовную щедрость и широту натуры.

Дмитрий, любимым чтением которого были Федор Достоевский и Лев Толстой, заученные уже чуть ли не наизусть, с глумливым хохотом прочитывал возвышенные сцены и наслаждался низменными, где зло торжествовало победу над добром. Поэтому был он человеком на редкость бессовестным, расчетливым, злым, жестоким по отношению к стоящим ниже его на социальной лестнице, корыстолюбивым и властолюбивым, бесчестным, бездуховным и скупым.

Данные свойства характера способствовали стремительной карьере Дмитрия в финансовой сфере. Однако занятия делом потакали в основном лишь двум его страстям — корыстолюбию и властолюбию. Все остальные остро необходимые деятельной натуре Дмитрия ощущения и переживания приходилось добирать в быту.

Поэтому, как только представилась возможность, он сразу же купил в ста пятидесяти километрах от Москвы землю. Именно землю, а не какой-нибудь там участок, потому что той земли было около трехсот гектаров. Обнес свои обширные владения непреодолимым забором и начал строительство. Перво-наперво был возведен барский дом с флигелями для челяди. Вскоре к нему прибавилась псарня, амбар, конюшня. И затем, вместо того чтобы заняться планировкой парка с беседками, прудом и купальней, Дмитрий отдал распоряжение построить в отдаленном углу, близ болотца, двадцать пять ветхих изб. Именно ветхих, в связи с чем строители делали стены со щелями, печи кривыми, а окошки затягивали подслеповатой слюдой.

Когда все было устроено, Дмитрий при помощи начальника охраны начал нанимать в окрестных селах крепостных. С изъявившими желание заключался договор, отпечатанный на лазерном принтере в двух экземплярах. Суть договора сводилась к следующему. Крепостной крестьянин получает во временное пользование избу, надел земли, скотину, сельскохозяйственный инвентарь и необходимую одежду: косоворотки, сарафаны, зипуны, армяки и проч. И безотлучно живет в деревне, кормясь плодами своего труда и отчисляя барину половину урожая. За это крепостному на каждого члена его семьи, включая и его самого, ежегодно выплачивается по две тысячи долларов.

В свою очередь барину предоставляется право привлекать крепостных по своему усмотрению на хозяйственные работы по благоустройству и содержанию усадьбы, физически наказывать за нерадивость и допущенные оплошности, разрешать, запрещать либо назначать браки между крепостными, единолично вершить суд в случае возникновения между ними конфликтов... В последнем пункте говорилось о том, что крепостной имеет право расторгнуть договор лишь в Юрьев день. В конце концов деревенька была укомплектована полностью. И жизнь за высоким забором приобрела чудовищные, антиэволюционные формы.

Барин, сжигаемый неутоленной страстью бесчинства, сразу же, на второй день новой эры, устроил для новобранцев кровавую баню. Собрав всех мужиков, включая неразумных детей и немощных стариков, он велел рыть пруд. Но вдруг раздались голоса, взывающие к благоразумию барина: мол, “здесь рытья недели на две, а мы еще не успели с хозяйством обосноваться, да и покос сейчас: упустишь время — зимой голодать придется”.

Дмитрий вкрадчиво и как будто бы с пониманием насущных крестьянских нужд спросил: “Кто еще так считает?” Так считали все. Поэтому, вооружившись арапником, при поддержке четырех дюжих охранников барин высек всех. По первоначальности это дело его так распалило, что, не рассчитав сил, последних уже не досекал, а скорее похлопывал по обнаженным спинам.

По мере приобретения опыта неограниченного барствования Дмитрий все более осознавал, что собственноручные побои — не самое упоительное дело. Поэтому частенько перепоручал порку охранникам, которые были в этом отношении попрофессиональнее.

Его дикие забавы во многом следовали исторической традиции, вычитанной из великой русской литературы, оказавшей пагубное воздействие на нестандартную психику Дмитрия. Вдвоем с пятнадцатилетним сыном Григорием носились они на горячих рысаках за зайцами, которые в необходимом количестве закупались в охотхозяйстве. И, оглашая округу улюлюканьем, которое вкупе с прерывистым лаем борзых повергало в ужас все живое и хоть сколько-нибудь мыслящее, норовили загонять косых на крестьянские наделы, дабы всласть потоптать злаки и огороды и уложить в азарте из двух стволов чью-нибудь худобокую буренку.

Чтобы потом, сидя в кабинете в засаленном халате, почесывая пятерней мохнатую грудь, можно было допрашивать дрожащих как осиновые листы людишек о недоимках, неторопливо сверяясь с записями в амбарной книге, путая имена, выслушивая жалобный лепет, перемежаемый словами “барин, барин, барин...”. И в конце концов назначать наказания по справедливости, то есть сообразно придуманной самим собой таблице соотношения недоданных пудов и ударов арапником.

Иногда выходил судить во двор — для усиления педагогического эффекта, обращаясь к народу без всяких обиняков: “Ну что, ворюги, собрались на суд праведный?!” Выбирал кого-нибудь пожилистей, чтобы можно было подвесить на дыбу и неторопливо расспрашивать на глазах у всех своих душ о том, на какую глубину запахивал, чем удобрял, сколько посеял ржи, сколько пшеницы, сколько раз дожди были, отгонял ли от поспевшего поля ворон.

Не менее плачевна была бабья доля. И хоть секли крестьянок пореже и помягче, но все недобранное у барина сторицей воздавали бедным русским женщинам озлобленные от унижений мужья. Еще хуже было тем, кто попал в дворовые, — кухаркам, горничным, ключницам, нянькам пятилетнего Василия и трехлетней Натальи. Половое насилие было наименее тяжелым в физическом отношении бременем. Однако этот недобор с лихвой компенсировался нравственными унижениями, потому что при семмероприятии присутствовала барыня Людмила Сергеевна, развращенная мужем до крайней степени. В то время как барин удовлетворял свою похоть, она сладострастно стегала лежащую сверху дворовую девку.

Наилюбимейшим интеллектуальным занятием Дмитрия было устроение домашнего театра, где зрителями были: он сам, его жена, его старший сын и начальник охраны. А роли играли все те же дворовые женщины, раздетые догола. В репертуаре была лишь одна пьеса — “Горе от ума” Грибоедова. Причем мужчин изображали женщины с нарисованными печной сажей усами и бородами. Особенность режиссуры заключалась в том, что актрисы во время произнесения диалогов должны были лупить друг друга от души. Имитация не допускалась, за этим с особым пристрастием следил сам барин. Финальная сцена представляла собой отвратительнейшую коллективную женскую драку с царапанием до крови лиц, с выдиранием волос, с дикими воплями и матерщиной. Занавес опускался по звяканью колокольчика пресытившегося барина. Наиболее отличившуюся актрису ожидала барская любовь без порки и грошовый перстенек с цветным стеклышком.

Самым загадочным в этой истории является то, что, несмотря на прогрессирующий распад личности, в делах Дмитрий сохранял прежние позиции. Банк, куда он наведывался трижды в неделю, совершал удачные операции, росло число его вкладчиков, ссуды приносили отменные проценты, игра на бирже неизменно приводила к выигрышу. Дмитрий несмотря ни на что богател.

В остальные же четыре дня недели он творил невообразимое. Дело дошло до того, что однажды поздней осенью в безумной пьяной ярости он подпалил избу мужика, не снявшего перед ним шапку. Да и не мужик это был вовсе, а полуслепой старик. И изба была не его, а первая подвернувшаяся под горячую руку. День был ветреный, поэтому сгорела вся деревня. И крестьянам пришлось зимовать в спешно вырытых землянках. Однако не только все выжили, но и заново отстроились по весне.

По-видимому, суровые испытания закаляют русского человека до такой степени, что он способен перенести еще и не такие невзгоды, поистине нечеловеческие. Так было всегда: при татарах, при Иване Грозном, при Петре Первом, при Сталине. Дмитрий вполне подтвердил это правило.

Юрьева дня, который почему-то был назначен на середину лета, Дмитрий ждал с большим любопытством. И наконец он настал. На лужайке сколотили длинные столы из неструганых досок. На них поставили три ведра дешевой мужицкой водки — беленькой, как называют ее в народе. И два ведра портвейна для баб — красненькой.

Барин в нарядном сюртуке по амбарной книге выкликал мужиков и расплачивался с ними подушно. После этого каждый из его семейства почтительно прикладывался к ручкам барина и барыни и занимал место за столами с угощением. По мере опорожнения ведер народ веселел и разрумянивался. Образовался пестрый хоровод, зазвенели озорные частушки. Бдительная охрана пресекала стычки, которые намечались не столько по пьяному делу, сколько из зависти: мол, “меня больше разов пороли, а получили мы с тобой поровну”. Пьяных укладывали на заранее приготовленную солому. Барин в этот день был добр, весел и не привносил в народное гулянье дополнительного бесчинства.

На следующее утро все крепостные продлили договоры еще на год. Руководствовались они тем, что хоть барин и силен чудить, однако жить вполне можно. А лет через пять, глядишь, удастся и на покой уйти, потому что заработанных денег хватит аккурат до конца жизни.

Однако с уходом не все было так просто, как представляли себе забитые крестьяне. Года через три Дмитрий, ведя дело твердой и беспощадной рукой, сформировал в своих крепостных новое самосознание, новую мораль, новые ориентиры. К барину стали относиться уже не как к чудаковатому богачу, а как к отцу родному, строгому, но справедливому, беспрестанно пекущемуся об их благе. Каждый из них в глубине души осознавал, что без барина они бы ни пахать не стали, ни в церковь ходить и друг друга поубивали бы.

Кстати, Дмитрий им и церковь построил, и священника нашел, который совершенно справедливо разочаровался в современной цивилизации.

В конце концов дошло до того, что два убийства — одно по случайности, во время охоты, другое как наказание за драку с барчуком — крестьяне поняли, оправдали и приняли как неизбежность.

Поэтому крепостные, чья психика была столь серьезно перекроена, совершенно напрасно рассчитывали на возможность возвращения в современное общество. Не смогли бы они в нем жить, его законы показались бы им дикими и бесчеловечными.

Со временем Дмитрий несколько остепенился — то ли стали давать знать о себе годы, то ли начал пресыщаться игрой необузданных страстей. Он даже начал подумывать о реформе. Например, об уменьшении оброка с пятидесяти процентов до тридцати. Однако к тому моменту начал входить в силу его старший сын — Григорий, которому отцовские игры пришлись по душе. Жизнь в деревеньке укоренилась настолько, что крепостные начали рожать детей, имеющих точное портретное сходство с Григорием.

Все последующие дни в имении Кирсановых только и разговору было, что о будущем замужестве Вари. Николай Петрович и Агафья Семёновна, как люди рассудительные, решили не останавливаться только лишь на рассмотрении кандидатуры в мужья дочери соседского помещика Ивана Снегирёва, но поразмыслить и над другими возможными вариантами, коих, надо сказать, было не так уж и много. Не подходил же на роль супруга Вареньки князь Пётр Елизарович Калачёв – вдовец и древний старик. Не спасало положение и то, что он был сказочно богат. Во время редких визитов к Кирсановым князь постоянно забывал, где он находится, к тому же, был глух на ухо, поэтому без конца переспрашивал собеседников. Следующий кандидат тоже не нравился Кирсановым. Это был граф Неволин – человек, как казалось, нечистый на руку. Поговаривали, что он – заядлый игрок в карты и частый посетитель трактиров. Так что эту кандидатуру отринули сразу же. Ещё одна партия также не состоялась. Близкая подруга Агафьи Семёновны – такая же барыня, как и она, сватала Варваре своего юного сына. Но дело встало за тем, что сам молодой человек был ещё зелен и не проявлял интереса к невесте, а инициатива женить его исходила единственно от заботливой матушки. На том недлинный список претендентов на руку Вари заканчивался.

Оставался лишь Иван Иванович Снегирёв. Ему было отдано предпочтение, так как он – человек хозяйственный, не слишком стар, но уже имеет достаточный жизненный опыт, довольно богат. Важным критерием при выборе будущего мужа послужило и то, что поместья Кирсановых и Снегирёва находились по–соседству. Ведь Варваре не хотелось далеко уезжать от дома, а так она могла бы видеться с родными хоть каждый день. Агафья Семёновна больше всех настаивала на браке дочери с соседом. В уезде ей все знакомые наперебой говорили о том, что союз Вареньки с Иваном Ивановичем будет выгодной партией. Варвара не будет знать бед и хлопот и, по мнению благоразумной матушки, будет за ним, как за каменной стеной, а значит, и счастлива. После долгих колебаний и сомнений было решено дать согласие Снегирёву на скорую свадьбу с Варварой.

Владимир поспешил в поместье Снегирёва, решив познакомиться с будущим мужем сестры поближе. Он совсем не знал Ивана Ивановича, так как сам долгое время не был в Кирсанове, да и Снегирёв не так давно осел в этих краях. Владимир задумал этот визит неспроста. Главной его целью было, кроме всего прочего, хоть краем глаза увидеть Алису, хотя это обстоятельство он безуспешно скрывал даже от себя самого…

Кирсанов быстро добрался до соседней усадьбы: благо, она располагалась поблизости. Наизусть он помнил эти места, так как всё детство бегал в этот двор – пошалить с соседской ребятнёй, а главное – повидать белокурую крепостную девочку с красивым именем Алиса. Вот и барский дом. Он был примерно таким же, что и дом Кирсановых, только чуть побольше – то же архитектурное решение, те же два этажа с высокими окнами. Такая же небольшая веранда, украшенная лепниной, что и у них. Вокруг усадьбы был разбит небольшой садик с яблонями, вишнями и грушами, которые в эту зимнюю пору стояли совершенно голыми, и ветви их клонились под тяжестью снега.

Дверь ему открыл сам хозяин дома в длинном полосатом халате, перевязанном на талии поясом с золотистыми кистями. Несколько мгновений оба молчали, оценивающе глядя друг на друга. Владимир отметил, что Снегирев был мужчиной средних лет, высокий и плотный. Круглое лицо его с крупным носом обрамляли жирные волосы неопределённого цвета, разделённые на прямой пробор. Маленькие тёмные глазки смотрели внимательно и изучающе. Снегирёв курил трубку. У него был вид человека, довольного собой, важного и солидного. Иван Иванович также осмотрел гостя. Перед ним стоял красивый уверенный в себе молодой человек, одетый по последней столичной моде, на лице которого ясно читался светлый пытливый ум.

Здравствуйте, милостивый государь, - с поклоном протянул Снегирёв. – Рад вам, Владимир Николаевич. Ну что же вы стоите в сенях? Проходите - будем чай пить.

Владимир проследовал в гостиную, где крепостная горничная собирала на стол. Он осмотрелся: большая просторная комната была обставлена довольно богато, но присутствия вкуса Кирсанов в интерьере не заметил. Аляповатые картины с натюрмортами и деревенскими пейзажами тут и там висели на стенах с цветастыми обоями; на диванах и креслах беспорядочно пестрели подушки разных форм, расцветок и размеров; во главе стола красовался огромный самовар с начищенным до блеска медным брюхом.

Владимир бывал в имении Снегирёвых раньше, когда здесь властвовала покойная Маргарита Николаевна, мать Ивана Ивановича. В ту пору всё здесь было по-иному: чувствовались в убранстве дома тяга к роскоши, безупречный вкус хозяйки, бывшей петербургской статс-дамы. Теперь же всё буквально изменилось в обстановке, и, как Владимиру показалось, не в лучшую сторону.

Откушайте моего варенья, любезный Владимир Николаевич, - нараспев проговорил Снегирёв, когда Владимир устроился за столом в одном из просторных кресел. - В этом году такая знатная малина уродилась! Уж собирали-собирали…

Тут Иван Иванович обратил внимание на перстень старинной работы, который красовался на безымянном пальце левой руки Владимира.

Какая прелестная вещица, - не удержался он от восклицания, разглядывая грани крупного изумруда.

Благодарю. Это фамильная ценность, - сказал Кирсанов довольно сухо. Ему с первого взгляда отчего-то не понравился Снегирёв, но так как решение отдать за него Варю было принято, Владимиру ничего не оставалось, как его озвучить. - А я ведь к вам по делу.

Неужели Варенькин ответ мне пришли сообщить? - прищурился сосед.

Вы догадались, Иван Иванович. Отец с матерью долго думали и решили выдать Варю за вас. Она согласна стать вашей женой.

Какое счастье! – пропел Снегирев. - Теперь мы с вами в скором будущем породнимся. Дайте-ка я вас обниму, дорогой! - он обнял Владимира и расцеловал в щеки.

Кирсанову почему-то сделалось противно, ведь Снегирёв показался ему каким-то фальшивым. В его манере держаться было что-то заискивающее.

Владимир! Вы не против, если я вас буду называть так?

Кирсанов нехотя кивнул.

Варенька сразу после свадебки ко мне переедет, а поместьишко моё ремонта требует капитального. Что если бы вы по-родственному пособили мне поправить крышу да пристройку приставить? Хлев вот прохудился совсем – тоже нужно подлатать…

Кирсанов нахмурился. Этот человек начал раздражать его.

Давайте так, - продолжал практичный сосед, - отправляйте ко мне ваших крепостных. Пускай уже сейчас ремонтом займутся, чтобы, когда Варя переехала ко мне, всё у нас уже готово было. Хорошо, родственничек? – Снегирёв отвратительно подмигнул будущему шурину.

Тут Владимиру стало вовсе невыносимо говорить с этим человеком, у которого на уме была одна лишь практическая выгода. Но он всё же сдержался.

Мы ещё подумаем над этим вопросом, - сухо ответил он. – Я этого не решаю – у матери с отцом спросите.

А с приданым что?

Это тоже не ко мне, - прямо-таки оборвал его молодой князь.

Ну хорошо, - поспешил переменить тему Иван Иванович. - А что это мы все чай да чай? Давайте лучше по такому поводу моей сливовой наливочки хряпнем? Алиса! – закричал он неожиданно властным тоном. - Где тебя черти носят, растяпа?! – и тут же виновато улыбнулся Владимиру. - Такая девица неловкая, всё у неё из рук валится. А всё мать-покойница виновата – развела приживалок!

… Алиса… Владимир, как только услышал это имя, едва не подавился чаем. Тут в комнату с подносом в руках вошла Алиса, не смея поднять глаз на господ. В простом грубом платье и белом переднике она всё равно была прекрасна как ангел. Её светлые волнистые волосы, заплетённые в тугие косы, были собраны на затылке. На висках красиво вились локоны, которые выбились из причёски. Она принялась расставлять на столе графин с наливкой, два гранёных стакана и тарелки с закуской. Владимир едва не задохнулся от подступивших чувств, но продолжал сохранять спокойствие. Вдруг Алиса узнала его, покраснела от смущения, её руки начали дрожать.

Ты чего это, девка, не с той ноги встала?! День только задался, а у тебя уже руки трясутся! – грозно прикрикнул на неё Иван Иванович. - Беда мне с этими крепостными! Распустила их матушка, царствие ей небесное! Вот эта, например, как у бога за пазухой, при ней жила! Госпожой себя возомнила, бесстыдница!

Алиса стала наливать наливку в бокал Кирсанова, и тут их глаза встретились. Она ахнула и опрокинула полный стакан. Красная жидкость выплеснулась прямо на сюртук Владимира.

Ах ты негодница! – вскипел Снегирёв, грубо схватив её за тонкое запястье.

Ничего, ничего, - сказал князь Кирсанов, снимая сюртук и повесив его на спинку кресла.

Алиса взяла сюртук и неловко принялась тереть руками пятно.

Ах ты курица! Порки, что ли, захотела?! – заревел Снегирёв, совершенно позабыв в своей злобе про гостя. - Яшка! Иди сюда, олух!

Наш знакомый Яшка Федотов как штык вытянулся перед грозным барином.

Ну-ка веди её во двор, да всыпь ей горяченьких по первое число! – Снегирёв указал на Алису, которая побледнела и едва стояла на ногах от страха.

Да вы что, сударь?! - изумился Владимир, начиная закипать. - Пороть за такой мелкий проступок?! Да уймитесь!

Почему же не пороть? Кнут порой полезен! – лютовал Снегирёв. - Хорошенькое дело – гостей вином пачкать! Десять плёток ей, дуре неуклюжей, чтоб впредь внимательней была! Слышал, Яков?!

Экзекуция началась тут же – прямо при госте. Снегирёва ничуть не смущало присутствие Владимира при порке крепостной. Яшке ничего не оставалось, кроме как вести Алису на двор, но внутри у него всё бушевало от ненависти к самодуру. Снегирёв тоже вышел на двор, чтобы насладиться тем, как Яшка будет сечь бедную девушку. Владимир поспешил за ними. По приказу Яшка взял кнут, но бить Алису не желал.

Нет, - сказал он твёрдо. – Лучше меня секите, только не её!

Ишь, герой выискался, - зло засмеялся Снегирёв. – Эй, Прохор, Семён! Уведите этого юродивого прочь да заприте в амбаре. Я с ним позже разберусь – велю выдрать за ослушание.

Подошли два здоровенных мужичины и увели вырывающегося Яшку прочь, который забыв о себе, хотел во что бы то ни стало защитить Алису. Владимир смотрел на всё это с содроганием. Ему было невыносимо терпеть более этот спектакль. Он просто не мог допустить, чтобы Алису, его любимую, милую и самую лучшую на свете, бил и унижал какой-то грубый деревенский мужлан. А Снегирёв, обезумев от ярости, сам взялся за дело. Он схватил прут и уже поднял его над дрожащей Алисой…

Тут терпению Владимира настал предел. Он выхватил прут из рук мерзавца.

Ах ты ничтожество! – закричал Владимир Снегирёву, белея от гнева. – Не смей её трогать! Не то сам отведаешь моих кулаков!

Что-о-о????? – прошипел немало удивлённый Снегирёв, страшно вылупив воловьи очи на Владимира. - Хочу и буду бить! Хоть до смерти её забью, как скотину. Она – моя собственность! И ты, щенок, мне не в указ!

Владимир едва сдерживался от того, чтобы схватить подлеца за грудки, но понимал, что это не поступок взрослого мужчины. Поэтому сказал следующее:

Послушайте, продайте девицу мне.

Снегирёв прищурился. Что-то здесь не так – подумалось ему.

Да к чему она вам? – искренне изумился он. - Эта бестолковая ничего не умеет делать по дому. Начнет посуду мыть, так перебьёт половину тарелок. Даже на стол подать по-человечески не может. Одни убытки от неё. Даром, что смазлива. Тут он внимательно посмотрел на Владимира, затем – на Алису, и вдруг Ивана Ивановича осенило. Он смекнул, что молодой Кирсанов относится к этой крепостной по-особенному, и намётанным глазом уловил, что Владимир не на шутку запал на эту красивую девчонку.

Хи-хи-хи, да вы, оказывается, проказник, Владимир Николаевич, - Снегирёв шутя погрозил ему пухлым пальцем. - Понимаю вас, был бы я помоложе, так тоже не упустил бы такой милашки!

Замолчи, мразь! – процедил Кирсанов сквозь зубы.

Да не кипятись ты, сопляк! Скоро родственниками будем, ни к чему нам лишние споры. Будь по-твоему – продам я тебе эту куклу.

Снегирев понял, что Владимир готов выложить за Алису любые деньги, и поэтому назначил за неё непомерно высокую цену. Владимир достал из кармана сюртука пачку ассигнаций и, поморщившись, протянул их Снегирёву. Тот жадно кинулся считать их. Пересчитав деньги, он поднял на Владимира вопросительный взгляд.

Этого мало. Я вижу, для вас, господин Кирсанов, эта девка стоит вдвое дороже! Если бы вы перстенёк свой чудный к цене добавили… Вот только всё не возьму в толк, чего она вам так далась?! Полюбовницей её, небось, сделать решили?!

Да как ты смеешь, свинья! Вот, возьми и подавись! – с этими словами Владимир снял с пальца дорогой перстень с крупным изумрудом, который стоил баснословных денег и за который можно было купить чуть ли не пол деревни крепостных душ, и бросил Снегирёву.

Забирай девчонку, - обрадовался злодей, тут же надев перстень на пухлый палец.

Уже уходя, Кирсанов бросил:

Да, вот еще что: не видать тебе Варвары, как собственных ушей! Судя по тому, как ты обращаешься с дворовыми, представляю, какая «сладкая» жизнь ожидает с тобой мою сестру!

Но позвольте! Вправе ли вы решать, чему быть, а чему – нет? В конце концов, последнее слово за вашим батюшкой.

Прощайте!

Да погоди горячиться, юнец! Давай-ка лучше договоримся: вы не станете препятствовать моему браку с Варварой Николаевной, а я, в свою очередь, буду держать язык за зубами. Тогда ваши добропочтенные родители не узнают о том, что их ненаглядный сыночек путается с дворовыми девками.

Честь имею! – проговорил Владимир. – Пойдём, - бросил он заплаканной и потрясённой до глубины души Алисе. Она медленно побрела за ним.

На пути к поместью Кирсановых, оба, и Владимир, и Алиса, поначалу молчали. Владимиру было неловко от того, что он невольно выказал своё истинное отношение к Алисе. Он корил себя за то, что не смог сдержать своих чувств, и его любовь, которую он так тщательно скрывал, вихрем вырвалась наружу. Он чувствовал, что Алиса поняла это. Ведь даже слепому было ясно, что так трепетно защищать безразличную ему девушку, забыв обо всём на свете, молодой князь не мог. Алиса, которая уже несколько пришла в себя после случившегося, смотрела на Владимира, как на героя, своего спасителя. Его поступок она расценивала, как верх благородства. Он отдал за неё непомерно большие деньги, за которые можно было бы купить целую деревню таких крепостных, как она… Он в пух и прах рассорился со Снегирёвым, а ведь тот едва не стал его родственником... Но самое главное - Алиса вновь почувствовала, что дорога ему, что он по-прежнему сгорает от любви и страсти к ней. Это она прочитала в его глазах, словах, во всём поведении Владимира в доме Снегирёва… Но зачем, зачем же тогда там, у реки, он был так жесток?...

Владимир, я так благодарна тебе…, - тут она поправилась, - вам….

Кирсанов вновь надел маску холодности и безразличия.

Не стоит, - оборвал он её несколько грубо, - только смотри не подумай, что я защитил тебя из любви. Это вовсе не так. Мне стало жаль тебя чисто по-человечески. Не мог же я допустить, чтобы этот изверг бил тебя, словно собаку.

Алису больно укололи его последние слова, произнесённые таким высокомерным тоном. Но она поняла, в чём дело. Да, Владимир по-прежнему любит её… И любит как бы не сильней, чем до разлуки! Всё в нём говорило об этом…

А Яшка? Разве и за него вы стали бы так горячо заступаться? Разве и за него бы отдали даже фамильный перстень? – Алиса лукаво посмотрела в глаза своего нового барина. В её тихом, но твёрдом голосе звучал вызов. Владимир растерялся. Он не мог признать, что поступок его был обусловлен не столько благородными качествами души, сколько любовью, хотя это было очевидно.

Яшка? А что? Выкуплю и Яшку! Действительно, чем он хуже тебя?! Завтра же пойду и выкуплю!

Алиса понимала, что Яшка, ослушавшись самодура-барина, попал в его немилость, чем навлёк на себя беду.

Ах, это было бы просто прекрасно! – обрадованно вскричала она, на миг позабыв о своих разногласиях с Кирсановым. – Владимир, ты так добр… - Она едва не кинулась ему на шею.

Для тебя – Владимир Николаевич, - Кирсанов заставил её вмиг спуститься на землю. Алиса обиженно опустила глаза, но смолчала. Оставшуюся дорогу до дома они не проронили ни слова.

Дома Владимира ожидали родители и сестра. Они сидели в гостиной, молчаливые и взволнованные. Агафья Семёновна куталась в новую шаль, которую привёз её Володенька из Петербурга, и то и дело поглядывала в окно. Николай Петрович делал вид, что увлечён книгою, но на самом деле все его мысли были только о судьбе Вари. Сама же Варвара казалась немного бледной, только щёки её пылали румянцем, выдавая смятение чувств. Наконец появился Владимир. За ним скромно следовала Алиса.

Заходи, - бросил Владимир Алисе нарочито бесцеремонно.

Николай Петрович и Агафья Семёновна смотрели на сына вопросительно. Они помнили, что именно в эту хрупкую соседскую крепостную девушку был влюблён до беспамятства их сын до отъезда в Петербург. Варя тоже была озадачена. Глаза её округлились.

Что это, mon cher? Зачем ты привёл крепостную Ивана Ивановича к нам? – не сдержалась Агафья Семёновна. В её любящих глазах читались непонимание и затаённый страх.

Теперь она будет прислугой в нашем доме, - объявил Владимир родителям и сестре, указывая на Алису, которая робко мялась в дверях, скромно потупясь. – Я выкупил её у Снегирёва. Да, кстати сказать, полагаю, Варе не стоит идти за этого отвратительного человека.

Алиса всё это время пряталась за спиной Владимира.

Подожди в коридоре, - повелительно сказал он ей.

Послушно кивнув, девушка вышла.

Тут Владимир поведал всю историю со Снегирёвым своим родным, умолчав, однако, о некоторых подробностях и своих эмоциях. Не сказал он и о том, что отдал Снегирёву необычайной ценности фамильный перстень.

Вот так сюрприз, - изумился старший Кирсанов, когда Владимир кончил говорить. – А мы-то думали доверить этому человеку судьбу нашей дочери… Ты прав, сын, Варвара хлебнула бы с ним горя. Снегирёв представлялся нам милейшим человеком, а оказался корыстным, да ещё самодуром…

Ну что ж, Варенька, значит, не судьба. Не переживай, - сказала княгиня Кирсанова, обращаясь к дочери, на которую рассказ Владимира произвёл сильное впечатление.

А я, матушка, признаться, совсем не жалею о таком повороте событий. Да и вообще, - объявила она, - не хочу я замуж ещё. - на лице молодой девушки читалась детская радость.

Николай Петрович одобрительно погладил дочь по голове. Говоря откровенно, ему и самому не хотелось для Варвары такой судьбы – сидеть век в глуши, коротая дни за вышиванием да праздными разговорами с соседскими барынями. Варенька, с её одухотворённостью, склонностью к искусству, мечтательностью, вскоре зачахнет в деревне со скучным мужем. Старый князь желал для детей иного. Петербург – вот где настоящая жизнь! Там и балы дают чаще, и опера, и театры, и знакомства можно интересные завести. Не то, что в Кирсанове - балы дают раз в сезон (и то в лучшем случае), кругом одни и те же лица – всё соседние помещики. То Кирсановы отправляются в гости к Мартыновым, то Мартыновы едут с ответным визитом к Кирсановым. Скукота… Поэтому, в отличие от супруги, которая и мыслить не желала о том, чтобы Варенька и Володя надолго покидали отчий дом, оберегала их, всячески лелеяла и защищала от суровой правды жизни, Николай Петрович хотел, чтобы дети перебирались в Петербург, и видел их будущее именно там.

Не стоит и расстраиваться из-за этого Снегирёва. Что ни делается – всё к лучшему, – сказал отец семейства.

А я всё голову ломаю с этой новенькой крепостной, которую нынче выкупил Володя, - задумчиво произнесла Агафья Семёновна, имея в виду Алису. - Куда же мне её определить? Помню, эта девушка с самого детства была на особом попечении у покойной Маргариты Николаевны, царствие ей Небесное. На кухне ей не потянуть, в поле тоже толку от неё не будет…

Батюшка, матушка, Володя, - обратилась вдруг к родным Варвара. Глаза её сияли. - Можно Алиса станет моей служанкой? Она могла бы помогать мне выбирать платья для вечера, убираться в комнате, подбирать причёску, украшения. Скучно мне с Анисьей и Татьяной, которые и читать-то не умеют – поговорить с ними совершенно не о чем. Да и со старой гувернанткой, мадам Жульен, которая, хоть и очень дорога мне, но порой совсем меня не понимает. А Алиса – образованная, хоть и крепостная. Мне было бы с ней веселее.

Как хочешь, дорогая. Действительно, это недурная мысль, - согласилась княгиня. - Тогда я пойду покажу ей её новые обязанности, всё объясню и введу в курс дела. Прошу меня извинить.

Агафья Семёновна поднялась, шурша платьем, и вышла в коридор, где всё ещё робко стояла Алиса, теребя накрахмаленный передник.

Варенька, иди-ка и ты в свою комнату, - сказал Николай Петрович.

Во взгляде его читалась какая-то настороженность. Владимир сразу это заметил и понял, что отец желает говорить с ним наедине, и беседа эта скорее всего коснётся Алисы… И его опасения подтвердились. Как только Варвара легко проследовала, ступая мягкими тапочками по паркету, вверх по лестнице в свою спальню, Николай Петрович жестом дал сыну понять, чтобы он оставался на месте и никуда не уходил – будет серьёзный разговор. Владимир к своему удивлению осознал, что порядком волнуется. Нужно собрать свои мысли и ни в коем случае не дать отцу возможности понять, что же на самом деле он чувствует. Нет, он уже не тот наивный юнец, что был раньше, и никому не покажет своей слабости. А уж тем более отцу… Владимир почувствовал, что жар бросился ему в лицо. Неужели он боится? Ведь это же его батюшка – тот, который всегда разделял его интересы, потакал всем его мальчишеским играм и забавам, тот, кого он любил, и кому пытался подражать. Эх, сколько таких же часов за беседой с Николаем Петровичем прошло в этой уютной старой гостиной! Сколько смеха и весёлых разговоров помнили эти обтянутые золотистыми обоями с зелёным рисунком, стены, эти напольные часы с тяжёлыми гирями, мраморный бюст Цезаря на каминной полке…Как любил он с отцом поиграть в шахматы в длинные зимние вечера. Всё здесь совершенно не изменилось, будто время замерло, и не было этих лет разлуки.

Николай Петрович удобно устроился в своём любимом кресле, обтянутом тёмно-зелёным бархатом, как всегда, в своём неизменном домашнем халате. Такой же моложавый, подтянутый, как и прежде, хотя на висках, как заметил Владимир, уже серебрилась седина. Владимир про себя усмехнулся – а ведь отец-таки избавился от своего старомодного екатерининского парика! А как он его любил! Пудрил мукой и завивал, снимал разве что на ночь и хранил на специальной подставке. Думал, век не расстанется с ним! Но нет – тяга к прогрессивному в князе Кирсанове победила старую привычку, чему Владимир весьма порадовался.

Вот что я тебе скажу, сын, - начал Николай Петрович каким-то чужим голосом. Владимир почувствовал, что князь предельно собран и сейчас подбирает каждое слово, и что разговор этот для него сложный, но необходимый. - Теперь, когда спасённая тобой крепостная живет у нас, тебе нужно держать себя в руках. Я ведь помню, как ты относился к ней раньше, до отъезда.

О чем вы, папа"? – молодой барчук сделал вид, что не понимает, о чём идёт речь и пытался всем своим видом выказать безразличие к происходящему.

Твой побег с этой крестьянкой до сих пор стоит у меня перед глазами.

Князь вспомнил то туманное раннее утро, когда беглецы были пойманы на старой разбитой дороге, что вела через лес.

Ему не забыть, как отчаянно горели тогда глаза Владимира, его горячих речей, металла в голосе… И позже, собираясь в Петербург, сын весь день не проронил ни слова. Даже не поцеловал мать на прощание, а лишь немой укор читался в его взгляде… Именно этого ледяного взгляда князь боялся все годы учёбы Владимира; он до самого приезда сына волновался, что потерял его навсегда. Но вот Владимир вернулся совершенно другим, будто ничего и не произошло…

И что же? Вы думаете, я всё ещё настолько глуп, что вновь сбегу с этой безродной девчонкой из дома в дрянном экипаже безо всяких средств к существованию? - Владимир хмыкнул. - Нет, отец, то было давно. Сейчас я уже не тот.

Да, я вижу, столичная жизнь тебя изменила. – Николай Петрович внимательно посмотрел на возмужавшего Владимира и нашёл, что тот действительно переменился: набрался модных слов, стал бегло говорить по-французски, носил современную причёску и платье. Одним словом, приобрёл лоск истинного петербуржца. Но смущало князя то, что, как ему показалось, его мальчик сделался весьма надменным и даже насмешливым.

Да, отец, вы правы. Среди того чудесного цветника из роз, что окружали меня в столице, Алису можно сравнить разве что с полевой ромашкой.

Ну уж не скажи, сын. Эта девушка действительно очень хороша собой. Да и манеры у неё недурны.

Для нашей глубинки – возможно. Но не для Петербурга. Отец, скажу вам совершенно откровенно: я выкупил девчонку у Снегирёва только из жалости. Ничего большего я к ней не чувствую.

Вот и чудно, - Николай Петрович поднялся с кресла. - И не забывай об этом. Я рад, что мы друг друга поняли.

Владимир кивнул.

Агафья Семёновна кивком головы велела Алисе следовать за ней. Она показала девушке всё поместье и объявила о том, что теперь у Алисы будут новые обязанности: она станет прислугой горячо любимой дочери Агафьи Семёновны, семнадцатилетней Вареньки. Алиса не без удивления рассматривала со вкусом убранные комнаты поместья Кирсановых и нашла их убранство весьма достойным. Она прекрасно представляла, как выглядит господский дом, ведь жила в имении Снегирёва. Но вкус, чувство меры во всём, сочетание богатства и скромности, присущей особам интеллигентным, произвели на Алису приятное впечатление.

Алиса уяснила, что господские покои располагались на втором этаже, куда вела деревянная лестница, перила которой украшали крупные отполированные шары. Самая просторная из них принадлежала князю с княгиней. Далее шли комнаты поменьше – спальни Владимира и Вареньки, которые соединялись общим балконом. На первом этаже особняка устроились гостиная, кухня и помещения для прислуги.

Надо отметить, что в доме сразу чувствовалась женская рука, ведь домашними делами управляла Агафья Семёновна. Княгиня никогда не отличалась жёсткостью; к слугам относилась с пониманием, хотя за провинность могла хорошенько отругать, но тотчас же пожалеть о словах, сказанных сгоряча.

Княгиня Кирсанова показала Алисе её новую комнатку, где она теперь будет жить – не самую маленькую, но и не большую – в точности такую же, как и у других крепостных Кирсановых, в обязанности которых входило прислуживание господам по дому.

В слугах значилось человек семь: две кухарки, прачка, две девицы (одна при барыне, другая – при Варваре), печник и конюх. Последний был стар и уже плохо справлялся со своей работой. Также у Варвары была старая гувернантка – парижанка, которая воспитывала с самого детства молодую княжну и учила французской речи.

Вот, милочка, тут ты теперь и будешь жить, - сказала Агафья Семёновна Алисе.

Спасибо огромное, я вам очень благодарна, - сказала девушка, кланяясь.

И вправду, комната была вполне неплоха. Чисто, светло и в общем весьма уютно: около небольшого окна, выходящего на двор, стояла деревянная кровать, опрятно застеленная; старый, но крепкий шкаф мог вместить весь немудрёный гардероб служанки. Грубоватый, но в тоже время прочный стол укрывала пёстрая скатерть с цветочным орнаментом. Такие же занавески украшали окошко. Два стула со слегка шаткими ножками стояли у стола. Конечно, не богато, но жить можно. И куда лучше, чем в сырой и холодной избе, где приходилось ютиться с бабушкой и жечь лучину, чтобы хоть как-то согреться. Жадный Снегирёв даже дров вдоволь не отпускал своим дворовым – хватало лишь на ползимы… А зимы были суровые…

Располагайся, - сказала Агафья Семёновна и уже повернулась, чтобы уйти, но вдруг передумала. – Да, вот ещё что, - она нахмурилась, - это всё было, конечно, давно, но мечтать о моём сыне забудь. И помни своё место.

Алиса закусила губу.

Надеюсь, ты меня поняла, красавица.

С этими словами Агафья Семёновна удалилась. А горький осадок в душе Алисы остался.

В тот же день Владимир поспешил в поместье Снегирёва – выкупать конюха Яшку. Кирсанов понимал, что медлить не стоит, ведь за неповиновение парня ждёт лютая порка, а этого нельзя было допустить.

День постепенно угасал; сиреневые сумерки опускались на деревню. Владимир всегда любил этот час – ему нравился стремительный переход короткого зимнего дня к студёной ночи. Вот последний солнечный луч скользнул по снежной глади, на прощание осветив всё вокруг нежно-розовым карамельным светом. И тут же пропал, уступив место густым фиолетовым теням, которые ложились на снег причудливыми узорами.

Та же массивная дверь, тот же сад, спящий под слоем снега. Владимир почувствовал, что постепенно закипает – ярость вновь берёт верх над ним. Вспомнив, как этот неуклюжий деревенщина Снегирёв, который не стоил даже волоса Алисы, пытался поднять на неё руку, молодой Кирсанов стиснул зубы, а сжатые кулаки его побелели. Только бы сдержаться, не потерять самообладания…

Владимир бесцеремонно ворвался к Снегирёву, едва не сбив с ног его слугу, который собирался доложить о приходе молодого барина, да не успел. Иван Иванович лениво восседал в бархатном кресле, в том же длинном барском халате, допивая чашку чая с малиной и закусывая огромной сахарной плюшкой. На пухлом пальце его левой руки красовался крупный перстень с изумрудом.

Снегирёв едва не подавился своей плюшкой и закашлялся так, что лицо его сделалось бордовым, а на глазах выступили крупные слёзы.

Что вам надобно? – наконец откашлявшись, осведомился он, удивлённый столь дерзким визитом Кирсанова.

Я пришёл за конюхом, - сказал Владимир, с трудом подавляя ненависть. – Думаю, этого хватит. – Он протянул Снегирёву увесистую пачку ассигнаций.

Иван Иванович тут же смягчился, на его гладко выбритом лице вновь заиграла снисходительная улыбка.

Хм… Конюх? Яшка, что ли? Вы, голубчик, будто у меня всю дворню скупить надумали. Но дело ваше. Почему бы и нет. – Снегирёв прищурился.

Где он? – Владимир явно терял терпение.

Да в конюшне с обеда валяется, - с ухмылкой молвил негодяй, рассматривая свой перстень, - видно, Прохор и Семён хорошо ему наваляли – после порки дурень и не поднимался. Может, сдох уже, как собака? Вы бы, Владимир Николаевич, не поленились бы и сами на конюшни сходили да и глянули - нужен ли вам ещё работник такой?

Едва дослушав Снегирёва, Кирсанов бросился во двор. Он отпер тяжёлый засов деревянной конюшни и прямо-таки влетел внутрь.

Две гнедой кобылы бесшумно жевали сено. Яшки не было видно… Когда глаза молодого князя привыкли к полумраку, он разобрал, что в темноте что-то шевелится. Яков лежал на полу, покрытом мёрзлой соломой. Через порванную рубаху из грубого сукна проступала алая кровь…

Ну и изверг же этот Снегирёв! Эй ты, парень! - Владимир склонился над Яшкой. - Теперь я твой новый хозяин. Забудь прежнего барина. Ты жив?

Жив, - отозвался бедняга едва слышно.

Идти сможешь?

Яшка, охая, поднялся, но едва не упал. Он сильно ослабел после жестоких побоев розгами.

Давай помогу, - предложил свою помощь Владимир.

Спасибо, Владимир Николаевич, но я сам как-нибудь. - Яшка со свойственной ему скромностью отказался от помощи, тем более, что её предлагал человек знатных кровей, что его весьма смущало.

Шатаясь, Яков медленно последовал за новым барином. Выходя, они наткнулись на Снегирёва, который не мог отказать себе в удовольствии ещё раз поглумиться над Яшкой и незадачливым молодым барчуком, что зачем-то вздумал скупать его дворовых. На лице Ивана Ивановича застыло насмешливое выражение.

Вы, господин Кирсанов, может, и бабку, что с девицей Алиской жила, заберёте? Зачем мне эта старая?! Что мне с неё? А так я их избу гнилую, что освободится, хоть на дрова разберу – и то польза хозяйству!

И возьму! – даже весело отозвался Владимир. – Крестьянам с вами маета одна. А они – тоже люди!

Итак, Алиса стала жить в поместье Кирсановых. Бабушку в тот же день подселили к ней на великую радость обеих.

Прасковья Никитична не уставала радоваться новому дому и повторяла, что будет молиться за Владимира Николаевича, что спас её Алису от гнева самодура и дал им тёплый кров. Она не представляла, как бы они пережили эту зиму в прежней избе, которая совсем покосилась от обильных снегопадов да ветхости и едва стояла.

А Якова – парня сильного и работящего – устроили конюхом. Отец и матушка Владимира обрадовались такому ценному работнику, ведь Лукич, их конюх, был хоть ещё и крепок, но так стар, что никто уже не мог сказать, сколько ему на самом деле лет. Как только раны Яшки зажили, что произошло довольно быстро, благодаря молодости и отменному здоровью, он приступил к своим обязанностям.

Все трое – и Алиса, и Прасковья Никитична, и Яшка - были очень рады такому повороту событий. Наконец-то они вздохнули спокойно. Ведь теперь холодная зима с лютыми морозами, метелями и ветрами им больше не страшна.

И. Бондарь

Барышни и крестьянки

В свою деревню в ту же пору

Помещик новый прискакал

Александр Павлович Иртеньев прибывал в состоянии глубокой меланхолии. Деревня оказалась совсем не таким романтическим местом, как это представлялось из столицы. Смолоду он поступил на военную службу, да не куда-нибудь, а в Семеновский полк старой гвардии. Участвовал в турецкой компании, где получил Георгия третьей степени и Очаковскую медаль. Однако, находясь по ранению в Киеве, попал в историю - выпорол под настроение квартального надзирателя. Дело дошло до Государя Павла Петровича. И нашему героическому прапорщику было высочайше указано: «проживать в его поместье в Тамбовской губернии, отнюдь не покидая своего уезда».

И вот, в двадцать два года оказался Александр Павлович в глуши, в окружении тысячи душ крепостных, многочисленной дворни и старинной дедовской библиотеки. Впрочем, он чтения не любил.

Из соседей буквально никого не было достойного внимания. Обширное поместье на много верст окружали земли бедных дворян однодворцев, каждый из которых имел едва полтора десятка крепостных. Дружба с ними, несомненно, была бы мезальянсом. Потому наш помещик жил затворником и только изредка навещал дальнего соседа генерала Евграфа Арсеньева. Впрочем, генерал был весьма скучной персоной, способной говорить только о славе гусаров, к которым он когда-то принадлежал.

Ближнее окружение Александра Павловича составляли камердинер Прошка, бывший с барином в походе на турок, кучер Миняй и разбитной малый Пахом – на все руки мастер – которого барин называл доезжачим, хотя псарни не держал. Нужно помянуть и отставного солдата, подобранного по пути в имение. Будучи в прошлом военным, господин Иртеньев испытывал сочувствие ко всем «уволенным в чистую» из армии.

Оный солдат из суворовских чудо-богатырей был уволен бессрочно с предписанием «бороду брить и по миру Христовым именем не побираться». Многие отставные солдаты находили себе пропитание становясь будочниками в городских околодках или дворниками. Но наш служилый, будучи хром по ранению, к такой службе был негоден и потому с радостью принял предложение нашего помещика.

Найдя сельское хозяйство делом скучным, новый помещик перевел крестьян на оброк.

Как позднее сказал наш поэт:

Ярем он барщины старинной Оброком легким заменил И раб судьбу благословил.

По этой причине был любим крепостными, которые не противились интересу господина к прелестям многочисленных деревенских девок, весьма сочных телесами. Освободившись от дел хозяйственных наш герой вплотную занялся дворней. Кухарь с помощниками не вызывали нареканий, поскольку барин не был гурманом. Не возникло претензий к дворнику и лакею, а вот девичья его огорчила. Полтора десятка дворовых девок предавались безделью и всяким безобразиям. По этой прискорбной причине, новый барин решил всех девок пороть регулярным образом.

До того провинившихся секли во дворе, но возможная непогода или зимний холод весьма мешали регулярности. Будучи воспитанным на строгих порядках Императора Павла Петровича, молодой барин вознамерился исправить все, относящееся к порке дворовых людей. Прежде всего, было указано ключнице иметь постоянно в достаточном количестве моченых розг – соленых и не соленых. Старосте приказали поднять стены бани на пять венцов, без чего низкий потолок мешал замахнуться розгой. К бане прирубили новый, очень просторный предбанник и на том Александр Павлович счел подготовку завершенной.

В прирубе установили кресло для барина, а потом ключнице приказали сего же дня отвести всех девок на село в баню, поскольку барин не любит запаха мужичьего пота. На утро все пятнадцать девок были готовы к экзекуции. По новому регулярному правилу одна девка должна лежать под розгами, две очередные сидеть на лавочке возле барской бани, а остальным велено ожидать наказания в девичьей. Экзекутором был назначен отставной солдат.

Первой ключница отправила в баню Таньку, дочь многодетного кузнеца. Танька перекрестилась и вошла в предбанник, по середине которого стояла широкая почерневшая скамейка, а в углу две бадейки с розгами. Танька, дрожа от страха, поклонилась барину и замерла у порога.

– Проходи, красна девица, скидай сарафан и приляг на скамеечку – молвил солдат. Перепуганная Танька взялась руками за подол сарафана, стащила его через голову и осталась в натуральном виде . Она пыталась от стыда прикрыться руками, но Александр Павлович тросточкой отвел ее руки и продолжал созерцать крепкие стати девки. Хороша была Танька с крупными титьками, плоским животом и тугими ляжками. Для полного обозрения барин той же тросточкой повернул девку спиной и осмотрел ее полный зад.

– Ложись девица. Время идет, а вас много – торопил солдат.

Танька, которую в детстве много пороли, сразу легла правильно - ноги ровно вытянула, плотно сжала ляжки, чтобы по срамнице не попало, и локти прижала к бокам, дабы по титям не достала гибкая лозина. Солдат не стал привязывать девку к лавке. В русской порке есть некий эстетический момент, когда девка лежит на лавке свободно, ногами дрыгает и задом играет под розгами, но не вскакивает с лавки и руками не прикрывается.

– Сколько прикажите? – спросил солдат у барина.

Александр Павлович уже оценил красоту девичьего тела и имел на него виды. Потому был милостив.

– Четверик несоленых, тремя прутьями.

Столь мягкое наказание было назначено, поскольку Александр Павлович хотел уже сегодня видеть эту девку в своей опочивальне. Несмотря на милостивое наказание, Танька сразу «заиграла»: подала голос, стала дергать ногами и подкидывать круглый зад навстречу розге. Правильней будет сказать, что в этот раз Танька под розгами не страдала, а играла. Будучи высеченной, она встала, поклонилась барину и, подобрав сарафан, голяком вышла из бани, показав в дверном проеме силуэт своего соблазнительного тела.

Вторая девка, торопливо крестясь, поклонилась барину, сдернула сарафан и, не ожидая приглашения, легла под розги. Поскольку ее тело еще не обрело всей прелести девичьих статей, ей было сурово назначено два четверика солеными.

Солдат половчей приноравливался, вскинул к потолку руку с мокрой связкой длинных розг, и с густым свистом опустил их вниз.

– У-у-у!!! – вскинулась девка, захлебываясь слезами и каменно стискивая просеченный сразу зад.

У-у-у!!! – вскинулась девка, захлебываясь слезами.

– Так ее, так – говорил барин – а теперь еще раз наискось, а теперь поверху задницы. Капельки крови выступили на концах красных полос, оставленных розгами. Соленые прутья жгли белу кожу. При каждом ударе девка высоко подбрасывала зад и дрыгала ногами. Солдат порол «с умом», после каждого удара давал девке время прокричаться и вздохнуть, и только после этого обрушивал на ее зад новый свистящий удар.

– Батюшка барин, прости меня окаянную! – в голос кричала девка.

Порка третей девки удивила и мудрую ключницу и камердинера Прошку, который вертелся поблизости, дабы созерцать девичьи афедроны. Барин пожелал посечь третью девку из собственных рук и обошелся с ней весьма сурово – вломил ей в зад те же два четверика солонушек, но одним жгучим прутом. А когда искричавшаяся девка встала, ей был презентован городской медовый пряник. Поротые и не поротые девки с удивлением и завистью смотрели на барский подарок. В дальнейшем такой пряник стал желанным презентом, ради коего девки сами напрашивались под розгу из собственных рук барина, но он им не потакал.

Завершив экзекуцию и, по ходу оной, установив очередность привлекательности девок, Александр Павлович наказал ключнице, чтобы в вечеру послали Таньку в опочивальню взбивать барскую перину. Танька вошла, когда Александр Павлович уже переоделся в новомодную ночную рубаху и курил последнюю трубку. Расторопная девка принялась взбивать перину на постели, столь широкой, что на ней могли бы улечься пятеро гвардейцев Семеновского полка. Когда Танька сильно наклонилась вперед, чтобы добраться до противоположного края постели, Александр Павлович подошел к ней сзади и закинул на голову девки сарафан и рубашку. Танька замерла в этой растопыренной позе, с головой и руками утонувшими в задранном сарафане. Это предоставляло барину возможность обозревать ее телеса от пяток до самых плеч.

Настенька и барин.

Настенька – крепостная девочка 13 лет с волосиками, едва пробившимися на лобке, но уже с формирующейся грудью, соски которой соблазнительно торчат и словно желают прорваться сквозь ткань сарафана.
Барин – большой грузный мужчина сорока лет. Он только что приехал в одну из своих деревенек. Настенька подметала в сенях, когда вошел барин. Он тут же натолкнулся на нее.
- Ты, что под ногами болтаешься? – грозно крикнул он. Но, увидев свеженькое девичье личико, грудки, маленькие босые ножки с цыпками, барин решил сменить гнев на милость.
- Как зовут тебя?
- Настенька.
- Сегодня вечером придешь подавать умываться. Прохор! – позвал он дородного мужика, который чистил ему платье. – Сегодня приведешь вечером ко мне эту девку.
- Слушаюсь, барин. – ответил тот.
Вечером Прохор стянул с барина сапоги и костюм. Подал ночную рубашку.
- Прохор, веди сюда девку. Пусть кувшин воды принесет.
Вошла Настенька с водой.
- Так, - сказал барин, - помоешь мне ноги. – Настенька послушно уселась рядом с кроватью и стала мыть барину ноги.
- Теперь, - сказал барин, ложась в кровать, - почеши мне пятки. – Настенька послушно села в ногах и стала чесать пятки барину.
- Хорошо, хорошо, - жмурясь от удовольствия, проговорил барин, - а теперь начинай сосать мои пальцы на ногах. – Настенька стала послушно облизывать пальцы барина. Большой палец никак не хотел умещаться во рту и Настеньке пришлось открыть рот пошире.
- Теперь иди сюда. Ближе, ближе, - позвал барин. Настенька робко придвинулась к нему. Барин уже чувствовал, как его член властно стал и требовал ласки. – Пососи его, - барин выставил хрен наружу.
- Нет, нельзя, стыдно барин, - залилась краской Настенька.
- А вот я Прохора позову, он ужо тебя на конюшне и выпорет. Хочешь?
- Нет, не надо барин, - и Настенька послушно стала лизать барину его ***.
Барин подтянул девочку к себе и сунул руку ей под сарафан. Русские девочки не носят нижнего белья.
- Ой, барин, что это вы делаете? – заволновалась Настенька.
- Молчи, дура, - сказал барин, положил Настеньку на спину и сам навалившись на нее, стал тыкать свой *** в поисках входа. Найдя же вставил его с такой силой, что у Настеньки выступили слезы.
- Больно, барин, - захныкала она.
- Молчи, дура! – повторил барин и стал ****ь Настеньку со всей силой своего могучего организма. Настенька погрузилась в еботную дремоту и практически отключилась. Наконец барин резко вздохнул, ускорил движение и подавшись вперед выбросил в Настеньку такой заряд спермы, что она, казалось заполнила ее всю.
- Ну, все. – сказал барин. – Вставай, дура, иди, скажи Прохору, чтобы постель сменил, а то в крови вся.
Настенька убежала к себе. В ту ночь она спала особенно беспокойно.

На картинке : Для поддержания своей репутации на должном уровне каждый крепкий землевладелец обзаводился гаремом с достойным количеством собственных "сералек"

ЕВГЕНИЙ ЖИРНОВ, Коммерсантъ

Дело насильника-рекордсмена

Для поддержания своей репутации на должном уровне каждый крепкий землевладелец обзаводился гаремом с достойным количеством собственных "сералек"

500 с лишним женщин и девушек изнасиловал дворянин Виктор Страшинский из Киевской губернии. Причем многие из его жертв были не его собственными крепостными, утехи с которыми до освобождения крестьян считались едва ли не естественным правом владельца крепостных душ. Против Страшинского возбуждали четыре судебных дела, однако расследование тянулось беспрецедентно долго даже для крайне неспешного российского правосудия. От первых обвинений до приговора прошло без малого 25 лет. А мера наказания, избранная императором Александром II Освободителем, привела в изумление значительную часть русского общества.

Природное развлечение

В 1845 году настоятель храма в селе Мшанце Киевской губернии Ящинский рассказал руководителю местной полиции, земскому исправнику, что его паства недовольна и ропщет. Причем имеет для этого все основания, поскольку отец владелицы имения Михалины Страшинской — Виктор — постоянно требует присылать в свою усадьбу, село Тхоровку, крестьянских девок и жен для плотских утех, а если присылка почему-либо задерживается, то приезжает в Мшанц сам и насилует баб, девок, даже малолеток.

Если в этой истории и было что-то странное, то лишь то, что Страшинский использовал для своего удовольствия крепостных своей дочери: в обществе косо смотрели на тех, кто злоупотребляет чужим имуществом. Однако в том, как именно помещик обращался с крестьянками, ничего странного не находили, поскольку редкий состоятельный помещик в XVIII и в начале XIX века не использовал своего положения для удовлетворения любовных страстей. Мемуаристы утверждали, что в деревнях "арапа Петра Великого" — Абрама Петровича Ганнибала — встречалось немало весьма смуглых и по-африкански курчавых крепостных. Чуть не каждый знатный владелец душ считал долгом иметь собственный гарем из двух-трех десятков крепостных красавиц. К примеру, о государственном канцлере светлейшем князе А. А. Безбородко писали, что он чуждался светского общества и дам потому, что "подлинным "романом" его жизни был гарем, всегда изобилующий наложницами и часто обновляемый".

А некоторые помещики, увлекшись гаремом, забывали не только об обществе, но и о любых других делах, имениях и семье. Друг Пушкина А. Н. Вульф писал о своем дяде Иване Ивановиче Вульфе:

"Женившись очень рано на богатой и хорошенькой девушке, нескольколетней жизнью в Петербурге расстроил свое имение. Поселившись в деревне, оставил он жену и завел из крепостных девок гарем, в котором и прижил с дюжину детей, оставив попечение о законной своей жене. Такая жизнь сделала его совершенно чувственным, ни к чему другому не способным".

Не были исключением из правил и борцы за счастье народа декабристы. К примеру, в справке по делу 14 декабря 1825 года об участнике восстания О. Ю. Горском говорилось:

"Сперва он содержал несколько (именно трех) крестьянок, купленных им в Подольской губернии. С этим сералем он года три тому назад жил в доме Варварина. Гнусный разврат и дурное обхождение заставили несчастных девок бежать от него и искать защиты у правительства,— но дело замяли у гр. Милорадовича".

Вся разница между владельцами сералей заключалась в том, как именно они относились к тем, для кого в ту эпоху появилось почти официальное наименование "серальки". К примеру, о помещике П. А. Кошкареве бытописатель XIX века Н. Дубровин писал:

"Десять-двенадцать наиболее красивых девушек занимали почти половину его дома и предназначались только для услуги барину (ему было 70 лет). Они стояли на дежурстве у дверей спальни и спали в одной комнате с Кошкаревым; несколько девушек особо назначались для прислуги гостям".

Однако, в отличие от "сералек" других владельцев, девушки в доме Кошкарева содержались в весьма приличных условиях. Живший у Кошкарева в детстве Я. М. Неверов вспоминал о них:

"Вообще, девушки все были очень развиты: они были прекрасно одеты и получали — как и мужская прислуга — ежемесячное жалованье и денежные подарки к праздничным дням. Одевались же все, конечно, не в национальное, но в общеевропейское платье".

Чрезмерное увлечение

В первой четверти XIX века в стране получил широкую известность генерал-лейтенант Лев Дмитриевич Измайлов. Он прославился как своими подвигами во славу Отечества, потратив огромные средства, миллион рублей, на вооружение Рязанского губернского ополчения в 1812 году, так и своим самодурством и многочисленными выходками, слава о которых расходилась по всей империи. Много говорили, а потом и вспоминали о гареме генерала Измайлова. Однако ужаснувшие современников и потомков подробности выяснились в 1828 году после завершения назначенного по жалобе крестьян Измайлова расследования.

Начало и ход этого дела представляют не меньший интерес, чем вскрытые в ходе его детали. Началось оно с того, что поверенный в делах генерала, его стряпчий Федоров, решил подзаработать на собственном доверителе и убедил его крестьян написать жалобу о многочисленных злодеяниях и злоупотреблениях Измайлова. Стряпчий справедливо рассчитывал, что в ходе следствия, которое никак не могло обойтись без взяток судейским и прочим чиновникам, ему удастся неплохо нажиться. А дело, учитывая влияние, возраст и прошлые заслуги генерала, все равно будет закрыто.

Сначала все шло по намеченному сценарию. В суде показания крестьян записывали не полностью или извращали и под страхом наказания заставляли подписывать. Измайлов исправно давал, а Федоров, не забывая о своих интересах, передавал взятки, так что в итоге крестьян собирались было приговорить к ссылке в Сибирь за бунт и клевету на помещика.

Однако в это же время в Рязанскую губернию с инспекцией прибыли сенаторы Огарев и Салтыков, которые не только знали, но и не любили Измайлова. Крестьян незамедлительно выпустили из острога и отправили домой, а в поместьях Измайлова началось настоящее следствие. Помимо прочих крепостных Измайлова допросили и обитательниц его гарема. Причем их показания оказались такими, что хорошо знакомый с делом биограф Измайлова С. Т. Словутинский многие из них приводил иносказательно или вовсе предпочел опустить:

"И днем и ночью все они были на замке. В окна их комнат были вставлены решетки. Несчастные эти девушки выпускались из этого своего терема или, лучше сказать, из постоянной своей тюрьмы только для недолговременной прогулки в барском саду или же для поездки в наглухо закрытых фургонах в баню. С самыми близкими родными, не только что с братьями и сестрами, но даже и с родителями, не дозволялось им иметь свиданий. Бывали случаи, что дворовые люди, проходившие мимо их окон и поклонившиеся им издали, наказывались за это жестоко. Многие из этих девушек,— их было всего тридцать, число же это, как постоянный комплект, никогда не изменялось, хотя лица, его составлявшие, переменялись весьма часто,— поступали в барский дом с самого малолетства, надо думать, потому, что обещали быть в свое время красавицами. Почти все они на шестнадцатом году и даже раньше попадали в барские наложницы — всегда исподневольно, а нередко и посредством насилия".

Словутинский описывал немало случаев, когда Измайлов насиловал малолетних девочек и предоставлял такое же право своим гостям:

"Из показаний оказывается, что генерал Измайлов был тоже гостеприимен по-своему: к гостям его всегда водили на ночь девушек, а для гостей значительных или же в первый еще раз приехавших выбирались невинные, хоть бы они были только лет двенадцати от роду... Так, солдатка Мавра Феофанова рассказывает, что на тринадцатом году своей жизни она была взята насильно из дома отца своего, крестьянина, и ее растлил гость Измайлова, Степан Федорович Козлов. Она вырвалась было от этого помещика, но ее поймали и по приказанию барина жестоко избили палкою".

Но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что Измайлов делал с собственной дочерью, прижитой от "серальки":

"Нимфодора Фритонова Хорошевская (Нимфа, как называли ее в своих показаниях дворовые люди, вероятно, по примеру барина) родилась в то время, как мать ее содержалась в барском дому взаперти, за решетками... Измайлов растлил ее четырнадцати лет от роду. Она напоминала ему при этом, что крещена его матерью; страшно циническое, мерзостное возражение его Нимфе невозможно здесь привести... В тот же день Нимфу опять позвали в барскую спальню. Измайлов стал допрашивать ее: кто виноват в том, что он не нашел ее девственною. Подробности объяснений бедной девушки о ее невинности, о том, что делал с нею сам барин, когда она была еще ребенком лет восьми-девяти (все это подробно изложено в показании Нимфодоры Хорошевской, данном последним следователям), слишком возмутительны для передачи в печати... Барский допрос не хорошо окончился для крепостной Нимфы: сначала высекли ее плетью, потом арапником, и в продолжение двух дней семь раз ее секли. После этих наказаний три месяца находилась она по-прежнему в запертом гареме хитровщинской усадьбы и во все это время была наложницею барина. Наконец он приревновал ее к кондитеру. Кондитер этот был немедленно отдан в солдаты, а Нимфа, по наказании ее плетьми в гостиной, трое суток просидела на стенной цепи в арестантской. Затем она была сослана на поташный завод, в тяжелые работы, где и пробыла ровно семь лет. На третий день по ее ссылке на завод остригли ей голову. Через несколько месяцев попала она в рогатку за то, что поташу вышло мало; рогатку эту носила она три недели. С поташного завода перевели ее на суконную фабрику, и тогда же Измайлов приказал ее выдать замуж за простого мужика; но Нимфа не согласилась — и за то трое суток была скована. Наконец с суконной фабрики сослали ее в деревню Кудашеву, где, конечно, должна была она несколько отдохнуть от своей каторжной жизни у Измайлова".

Казалось бы, после того как подобные факты были обнаружены и подтверждены, генерал Измайлов не мог избежать тяжкого наказания. К тому же к обвинениям в растлении малолетних добавлялось применение пыток, запрещенных к тому времени. А кроме того, Измайлова обвинили в еще одном тяжком преступлении — он не позволял крестьянам ходить к исповеди, чтобы сведения о его утехах и зверствах не дошли до духовного начальства.

Однако, несмотря на все это, Сенат оказался чрезвычайно милостив к Измайлову. В его решении говорилось:

"Как имение Измайлова уже взято в опеку и сам он, по образу обращения его со своими людьми, не может быть допущен до управления того имения, то оное оставить в опеке; и хотя было бы неуместно иметь Измайлову пребывание в своем имении, но так как он, по уважению к тяжкой его болезни, оставлен в настоящем месте пребывания, то дозволить ему находиться там до выздоровления".

После такого прецедентного судебного решения возникновение дела против Виктора Страшинского выглядело уже совершенно странным. А его расследование — абсолютно бесперспективным.

Длиннейшее рассмотрение

На первых порах, правда, следствие шло вполне успешно.

"На допросах 12 сентября 1846 г.,— говорилось в описании дела,— показали: сотник с. Мшанца Павел Крившун, без присяги, что помещик Страшинский или требует к себе в с. Тхоровку крестьянских девок, или приезжает сам в с. Мшанц и насилует их. Указанные сотником крестьянские девки показали, что они растлены были Страшинским, что приводили их к нему Эсаул Ганах, девка Десятникова, женщина Марциниха и прачка Лесчукова и что они жаловались на то своим родителям. Крестьянин Эсаул Ганах объяснил, что он действительно приводил к Страшинскому девок, которых он требовал, но насиловал ли их помещик, или нет, о том не знает и от них самих не слыхал".

Однако затем следствие начало буксовать:

"Упомянутые женщины Десятникова, Лесчукова и Марцениха показали, что они никогда не приводили к Страшинскому девок. Отцы и матери означенных девок (за исключением только одной Вакумовой) все отвергли ссылку на них дочерей их, объяснив, что последние об изнасиловании им никогда не жаловались. На очных ставках выставленные сотником Крившуном 10 девок и еще другие 6, также оговоривших Страшинского в изнасиловании, отказались от прежних своих показаний и на передопросах подтвердили, что он их никогда не растлевал, а показали они о том прежде с целью избавиться от требования в другое имение для домашних услуг".

Еще хуже выглядело то, что от своих обвинений стал отказываться начавший дело священник Ящинский:

"Священник Ящинский показал, что к нему об изнасиловании Страшинским девок никаких решительно сведений не доходило, но что он видел плач отцов и матерей, когда детей их брали в с. Тхоровку, как некоторые говорили, для изнасилования, а другие для услуг".

Другие свидетели также не подтверждали данных об изнасилованиях:

"12 человек соседних крестьян под присягою показали, что о растлении и изнасиловании Страшинским девок они ничего правдоподобного не слыхали, но что плач родителей и детей происходил от взятия крестьянок в дворовую услугу. При повальном обыске о поведении Страшинского отозвались под присягою: два помещика, что они знают его с лучшей стороны, а четыре, что по неимению с ним никаких связей они об образе жизни его ничего не знают".

После этого Страшинский, с начала следствия уклонявшийся от допросов, перешел в наступление:

"Помещик Страшинский, не являвшийся на следствие под предлогом болезни своей и дочери его и наконец присланный по распоряжению начальства с полицейским чиновником 20 декабря 1846 г., показал: 1) что с. Мшанц принадлежит не ему, но дочери его Михалине, которая и владела оным на вотчинном праве уже 6 лет прежде начала сего следствия; 2) что преступления, приписываемые ему, несвойственны ни званию его как дворянина, ни 65-летней его старости, ни, наконец, расстроенному здоровью; 3) что обвинения эти основаны на злобе и клевете священника с. Мшанц и сотского Крившуна, и что крестьяне к сему были увлечены мыслью о свободе из крепостного владения, в случае если бы взводимые на него, Страшинского, обвинения сии оправдались; 4) что крестьяне с. Мшанца, не принадлежа ему, Страшинскому, не могли умалчивать о его преступлениях, если бы оные действительно были им совершены".

По сути, дело можно было бы закрывать за недоказанностью факта преступления. Однако в 1845 году в другом уезде и в другом имении Страшинского возникло точно такое же дело.

"Следствие,— говорилось в том же описании дела,— об изнасиловании Страшинским крестьянских девок в с. Кумановке было начато также в 1845 г. на основании донесения старшего заседателя Махновского земского суда Павлова местному исправнику. В донесении заседатель объяснил, что крестьяне с. Кумановки, состоящего в традиционном владении Страшинского, безмерно обременены барщиною и что он изнасиловал дочерей двух тамошних крестьян Ермолая и Василия".

Вот только полиция не смогла доставить свидетелей для допроса:

"Исправник поручил помощнику станового пристава представить сих девок с их родителями в земский суд, но помощник донес исправнику, что Страшинский не выдал сих людей. Исправник поручил становому разузнать о сем на месте".

Результаты предварительного дознания поразили полицейского исправника:

"Получив донесение, что Страшинский в имении Кумановке ни одной девицы не оставил целомудренною, он представил о том начальнику губернии. По распоряжению сего последнего поручено было махновскому уездному предводителю дворянства, совместно с уездным стряпчим, произвести на месте строгое исследование как о жестоком обращении Страшинского со своими крестьянами и обременении их барщиною, так и об изнасиловании крестьянских дочерей".

Однако история предыдущего дела повторилась. Запуганные помещиком крестьянки одна за другой отказывались признать не только факт изнасилования, но и само знакомство со Страшинским. А тот, в свою очередь, принялся доказывать, что Кумановкой управляет не он, а эконом, а сам он в этом имении почти и не бывает.

Однако история о массовых изнасилованиях уже всерьез заинтересовала губернское начальство, и в Киеве очень внимательно ознакомились с результатами второго расследования:

"Рассмотрев это следствие, начальник Киевской губернии нашел, что оно произведено было без всякого внимания и с видимым намерением оправдать Страшинского... Переследование поручено было произвести васильковскому уездному предводителю дворянства совместно с капитаном корпуса жандармов... Спрошенные в отсутствие Страшинского девки, оправдавшие его при следствии, теперь показали, что он действительно их изнасиловал. Родители их, также оправдавшие при следствии Страшинского, при переследовании подтвердили показания их дочерей в том, что он их изнасиловал. Мужья означенных крестьянок равным образом отреклись от прежних своих показаний, оправдывавших Страшинского, и объяснили, что при женитьбе они нашли жен своих лишенными девства, по объяснению их, самим Страшинским. Новые свидетели под присягою показали, что они слышали, что помещик Страшинский, приезжая в Кумановку, приказывал приводить к себе девок и имел с ними плотское сношение".

Страшинский объяснял новые показания происками своих врагов и бунтовщическими намерениями крестьян. Но к нему уже никто не прислушивался, поскольку губернское начальство решило установить подлинность обвинений и отправило следователей в село, где помещик жил постоянно,— в Тхоровку. А чтобы Страшинский не мешал допросам, его отправили в Бердичев под надзор полиции. В результате следователи получили то, на что рассчитывали,— откровенные показания потерпевших и свидетелей:

"При следствии обнаружилось, что с. Тхоровка принадлежало жене Страшинского, а в 1848 г. перешло по отдельной записи к сыну их Генриху Страшинскому. Крестьяне с. Тхоровки, в числе 99, единогласно объяснили, что Страшинский угнетает их повинностями, жестоко обращался с ними, жил блудно с женами их, лишал невинности девок, из числа которых две (Федосья и Василина) даже умерли от изнасилования, и что он растлил между прочим двух девочек Палагею и Анну, прижитых им самим с женщиною Присяжнюковою. Жены и дочери показателей, в числе 86 челоевк, объяснили со своей стороны, что они действительно были растлены Страшинским насильно, одни на 14-летнем возрасте, а другие по достижении только 13 и даже 12 лет... Многие изъяснили, что Страшинский продолжал связи с ними и после их выхода замуж, а некоторые показали, что заставлял их присутствовать при совокуплении его с другими".

Нашлись подтверждения и обвинений в смерти девочек:

"Девочки те умерли после насильственного растления их помещиком Страшинским: Федосья в продолжение одних суток, а Василина чрез несколько дней, что сие известно всему обществу... Жена крестьянина Солошника, у которого Федосья находилась в услужении, и тетка Василины, крестьянка Горенчукова, объяснили, что означенные девочки умерли от сильного истечения кровей после насильственного растления их Страшинским".

Помещик защищался как мог. Он представил врачебную справку о том, что страдает хроническим ревматизмом, а потому приписываемые ему деяния совершить никак не мог. Его жена подала прошение, в котором говорилось, что за пятьдесят лет пребывания в браке муж ни разу не давал ей повода для ревности. А кроме того, прекрасно управляет всеми семейными поместьями на протяжении 47 лет.

Мягчайшее наказание

Однако и следователи не теряли времени даром и обнаружили, что упоминавшаяся любовница Страшинского, крестьянка Присяжнюкова, попала к нему после побега от прежнего барина — подполковника Соловкова. А Страшинский пошел на лжесвидетельство, чтобы оставить ее у себя. В глазах дворянского общества такое преступление выглядело едва ли не хуже изнасилований. Кроме того, в архиве суда обнаружилось не окончившееся приговором дело 1832 года, согласно которому крестьянки из села Мшанц обвиняли его в изнасилованиях. Так что количество его жертв за 47 лет управления селами не могло быть меньше 500. Кроме того, было проведено медицинское освидетельствование крестьянок, подтвердившее обвинения.

Дело долго еще ходило по судебным инстанциям и добралось до высшей, Сената, только в 1857 году, через четверть века после первых обвинений. Мнения сенаторов о выборе меры наказания диаметрально разошлись, и в результате обсуждений сформировалось три мнения, представленных на утверждение императору.

По первому мнению, приговор должен был выглядеть так:

"Страшинского, лишив всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, сослать на житье в Тобольскую губернию. По предмету же насильственного растления малолетних крестьянских своих девок и принуждения к блудодеянию с ним достигших 14-летнего возраста крестьянок оставить Страшинского в сильном подозрении".

Согласно второму мнению, Страшинского следовало признать виновным по всем пунктам обвинения:

"Виктор Страшинский виновен не только в жестоком обращении с крестьянами, в водворении беглой крестьянки Кисличковой и в подлоге для повенчания ее с принадлежащим ему крестьянином Присяжнюком, но и в изнасиловании, соединенном с растлением, крестьянских девок, достигших и не достигших 14-летнего возраста. В этом убеждают следующие обстоятельства: 1) крестьяне и крестьянки сел Тхоровки, Мшанца и Кумановки более 100 человек обвиняют Страшинского в изнасиловании, а в такой массе народа трудно предположить стачку; 2) показания их приобретают тем большую достоверность, что крестьяне принадлежат не только к различным селам, но живут в разных уездах, давали ответы не в одно время и разным следователям; 3) все крестьянки объясняли подробности изнасилования, указали на лиц, которые приводили их к Страшинскому, некоторые из них говорили о том своим родителям, а многие рассказывали о приготовлении их к блудодеянию, которое, составляя утонченный разврат, не может быть вымышлено; 4) лица, которые приводили к Страшинскому девок, и родители подтвердили сделанную на них ссылку; 5) мужья изнасилованных также отозвались, что жены их вышли за них уже растленными, как сознались, помещиком Страшинским; 6) сторонние крестьяне сел Мшанца и Кумановки и соседних деревень под присягою показали, что слышали об изнасиловании Страшинским своих девок и замужних женщин; 7) медицинское свидетельство удостоверяет об изнасиловании 13 девок, которым было уже от 14 до 18 лет, и хотя оно не служит доказательством, что преступление совершено было именно Страшинским, но он не мог представить никакого оправдания, которое заслуживало бы уважения, и вообще в деле не обнаружено лиц, на коих бы могло пасть подозрение в растлении; 8) поведение крестьянок одобрено; 9) Страшинский судился уже в 1832 г. за изнасилование крестьянских девок села Мшанца. Все сии улики, взятые в совокупности, исключают возможность недоумевать о вине подсудимого и составляют против него совершенное доказательство. За изнасилование девок, не достигших 14 лет, как за тягчайшее из учиненных Страшинским преступление он подлежал бы лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу в крепостях на время от 10 до 12 лет; но имея в виду, что ему ныне 72 года от роду, следует по лишении Страшинского всех прав состояния сослать его на поселение в отдаленнейших местах Сибири".

Третье мнение предлагало исключительно мягкий приговор:

"1) Подсудимого Виктора Страшинского (72 лет) оставить по предмету растления крестьянских девок в подозрении. 2) Предписать киевскому, подольскому и волынскому генерал-губернатору сделать распоряжение об изъятии из владения Страшинского принадлежащих ему лично на крепостном праве населенных имений, буде таковые окажутся в настоящее время, с отдачею оных в опеку. 3) Возвратить подполковнику Соловкову беглую его женщину, выданную в замужество за Присяжнюка, вместе с мужем и прижитыми от нее детьми..."

К тому времени уже началась подготовка к отмене крепостного права, вызывавшая острое недовольство дворянства. И Александр II, возможно, не хотел создавать новый повод для споров и конфликтов. Возможно также, что император, сам любивший юных девушек, с сочувствием отнесся к страсти Страшинского. Как бы то ни было, он поддержал третье мнение. Так что насильник-рекордсмен, по существу, избежал какого-либо наказания.

В хлебосольных домах важным гостям предлагали кров, стол и постель с крепостной девкой на выбор

Дело Страшинского оказалось рекордным не только по количеству жертв, но и по тому, что до рассмотрения в Сенате оно добралось только через 25 лет